Мне было приятно сидеть с ним в этом небольшом зальце, слушать музыку и разговаривать обо всем сразу. В алкоголе растворялся весь до предела набитый событиями, людьми, неприятностями день, мышцы сбрасывали напряг, и не было ничего важнее неторопливой беседы, вполголоса происходившей между нами. Не предполагал я в тот дышавший весной вечер, к каким последствиям приведет наш поначалу ленивый разговор.

Об этом – погодя.

Жорка протянул мне пятерку: – Сходи, Сережа…

Дорога к стойке, к «Филине», к цели пролегала мимо зеркала.

Около него-то я и остановился. К этим предметам я уже давно испытываю не то чтоб страх, а как бы род недоумения, и только сейчас, вот в этот миг мне стало ясно, в чем суть моих претензий всем зеркалам. Сформулирую: я отражаюсь к нем – вот он «я». А кто отражался до меня – минуты две назад, час, два, сутки, год назад? Неужели эти мудрые предметы ничего не помнят? И разве не о чем думать зеркалу, и все прошедшие мимо никак не зафиксировали свои облики в памяти старого стекла? Как было бы хорошо, если б вдруг удалось посмотреть все, что видело хоть одно какое-нибудь зеркало, а это наверняка возможно – ведь Лазарь рассказывал, как одна из раковин с Атлантики перестала [54] шуметь морем. При прикладывании к уху можно было слышать разговоры людей, музыку, грохот Города, стук колес и другие неморские звуки. Закончился в ее памяти шум моря, и она вспомнила свою сухую квартирную жизнь.

В зеркале оплывало мое лицо. На секунду показалось, что из-за моей спины, издалека, на меня внимательно смотрят два глаза, притягивают два зеленых озера.

Пока я добирался до стойки, было неуютно и нехорошо. Но тогда я связал появление зеленых глаз с «Филиной».

Вежливо-презрительный бармен подал «Филину» и пару конфеток, холуй, кинул.

Мое место было занято разбитной девицей, что-то оживленно толковавшей Хорке. Жорка к таким девушкам относился – не очень… Заметив меня, он что-то такое ей сказал, после чего, гневно фыркнув, девица удалилась.

Жоркин взгляд был тосклив и непонятно трезв. На девочек у дверей он смотрел как-то странно, с жалостью и гневом.

– Серега, это кошмар какой-то…

Что, Жора? – сначала я подумал, что мы продолжаем беседовать ни о чем.

– Старик, страшно… Ведь оскотиниваемся потихонечку. Ничего святого-то уже не осталось…

Я понял – это уже не пустой базар, а результат напряженной работы мысли.

Трое пацанов, пошуршав купюрами, увели с собой трех девчонок – в ночь, на подвиги… Девочкам на вид было никак не больше восемнадцати.

Жорка сказал:

– Я ни разу в жизни женщину не покупал.

– Я тоже, меня мама в уважении к женщине воспитала, – сказал я.

– Да ну, я серьезно, – поморщился Жорка.

– Я тоже, – сказал я.

Он посмотрел на меня пристально – не смеюсь ли, и продолжал:

– Такое впечатление, будто мы – поколение сексуальных маньяков, в сперме все перемазались… Наверное, так и есть? Ничего ведь святого, ничего настоящего, все отношения – да вообще все, все строится на трех китах – постель, деньги, вино…

Потом Жорка говорил громче, невнятнее и злее. Собственно, ничего нового он мне не открыл, просто все это – любовь за деньги, животное существование сегодняшним вечером», дикие пьянки и нежелание работать, – все это плюс еще некоторые вещи принимались мною до этого вечера как естественный порядок. На такую жизнь просто как-то не обращалось внимания, после случайного разговора с Жоркой сформулировалось: ТАК не должно быть. Должно быть как-то по-другому…

Тот день утонул в вине, как и многие другие. Но два момента запомнились четко – девушка в белом платье и с огромными глазами на тротуаре у «Свири» и больное Жоркино лицо.

– Успеть бы понять, пока не погибнешь: у каждого из человеков… хм… из людей… должно быть что-то святое, что-то истинное. Мы сделаны людьми, а не скотами – в смысле: нас сделали для того, чтоб мы были людьми. .. ну это вообще-то у кого как… НО! Все должно быть по правде, все, все должно быть только по правде… иначе – не надо жить.

Затем черно-красный ветер закружил и разметал нас в разные стороны. Потом, я слыхал, его посадили. Но не за спекуляцию, что-то другое там было. Не знаю точно…

Серега быстро спросил:

– Это была ты – там, в «Свири»?

– Да, – сказала Анна, – зеркала – это окна в мир иной, разве ты не знаешь?

– А-а, ну теперь понятно, – протянул Серега, – я думал, мне просто показалось. Потом он прибавил:

– Мы с тобой тогда и познакомились?

– Да, я еще потом на улицу материализовалась, подойти к тебе хотела.

[55]

На высоком крыльце из бетона у подъезда сидели ребята из Рок-театра. Вечер теплый, завтра рано не вставать, давайте поиграем.

Анна и Серега остановились, желая не мешать ребятам и посмотреть на маленький спектакль «для себя».

Маринка Тверитина стала «Она», а Олег Кошманов – «Он». Олег находился внизу ступенек, а Маринка стояла в дверном проеме, сложив руки на груди и не глядя вниз. Ее маленькая фигурка выражала усталость, и голос звучал издалека. Олег был в отчаянии.

ОН. Под эгидой черной кошки средь запущенного сада
Как тебе живется, крошка, на обломках Эльдорадо?
Там, где мертвым лист родится (как такое терпит Бог?),
Там, где верить – не годится, и привязанность – порок?

ОНА. Я нашла себе обитель, где не будет новой боли –
Вечной осени Хранитель может иною быть доволен!
Никому не доверяя тайников души своей,
Сизых ангелов гоняю, как мальчишки – голубей.

ОН. Я искал тебя в пустыне, я искал в морях бездонных
И нашел. А ты в уныньи на развалинах Голконды.
Верил я – любовь нетленна и к тебе я прилетел,
Проломив глухую стену абсолютно черных тел!

ОНА. Прилетел? Ну что ж, бывает… Заварю тебе я чаю,
Об искусстве поболтаем. Большего не обещаю.
Но с надеждой и любовью на меня смотреть не смей!
Для цушевного здоровья это – яд гремучих змей.

ОН. Я согласен! Но не скрою: иного больше дать могу я!
Хочешь, дверь в рассвет открою, в мир весенний, в жизнь другую,
Хочешь, я звезду достану, чтоб сияла нам двоим?
Хочешь, я собакой стану, верным сеттером твоим?

ОНА. В этом мире все иное, здесь царят иные нравы.
Если хочешь быть со иною, соблюдай его уставы –
Будь корректен и спокоен, даже пламенно любя!
Не забудь, что мной построен холодильник для тебя.

ОН. Но, пока не заморожен, не устану неустанно,
Как бы ни был я ничтожен, разгонять клубы тумана
Каламбуром и цветами, мысль заветную тая:
Ты воскреснешь, ты оттаешь, прежде чем замерзну я!..

ХОР (все остальные присутствующие, скептически): Блажен, кто верует! Аминь!*

– Блажен, кто верует, – эхом повторила Анна, – любовь – это и есть вера?..

Серега кивнул.

Поздоровавшись с ребятами и вызвав лифт, они поднялись в седьмой этаж. А на этаже – налево и прямо – двухкомнатная каменная ячейка.

Прежде чем открыть дверь, я спросил:

– Иногда мне кажется, что все люди забыли, как это – любовь. А ты – знаешь? Анна ответила:

– … не знаю еще.. . и не боюсь этого незнания.