Анна подумала и убрала ладони. Поверженные не делали попыток встать.

– Пойдем, – потянула она меня за рукав.

Повернувшись, мы пошагали к остановке. Чувствовал я себя не совсем удобно – получилось, что не я за Анну, а она за меня заступилась. Анна, как видно, догадалась, о чем я думаю:

– Все нормально. Успеешь еще кулаками намахаться, вся ночь впереди.

Затем, посерьезнев, она добавила:

– Понимаешь, они (как я понял, Анна имела в виду духов) дали мне возможность знать, как себя вести в сложившейся обстановке, по крайней мере до рассвета. Ну, они как бы будут иногда мне советовать, что делать – время от времени я слышу их.

^* Стихи Игоря Тучкова

[58]

И мы пошли дальше.

Свежий темный воздух вокруг желтых фонарей скручивался в облака и блестел асфальт. Серега увидел, как быстро, шевеля членистыми усами и отблескивая жесткими лаковыми спинками, на четвереньках разбегалась подрастающая сиена. Тот, у кого раньше была цепь, вскарабкался по глухой стенке девятиэтажки, отчаянно спеша, и растаял во тьме верхних этажей.

Серега был готов к чудесам и воспринял происшедшее довольно спокойно.

В мире ничего не переменилось – все так же спокойно констатировал факт своего присутствия месяц, с шорохом пролетали редкие авто, звездочками тлели последние огоньки в окнах жителей и глубоко-глубоко под молчанием звучала музыка – Гендель, Паганини или ди Милано, я так и не разобрал. Так прозрачно и печально вели свою партию струнные, так музыка соответствовала настроению этого негромкого позднего времени, что казалось тогда, много-много лет назад, автор придумал ее для того только, чтоб она робко прозвучала именно в сейчашнюю ночь, а не в какую-нибудь другую.

Стало немного холоднее. Серега предложил:

– Хочешь, свитер дам?

– Не надо, спасибо.

Они подошли к остановке и стали там.

Анна спросила:

– Куда сейчас?

Надобно было отправляться туда, где много народа, где свет кругом, шум… Я решил:

– Попробуем поймать мотор – и в аэропорт.

– Это что такое?

Я хотел объяснить, но потом подумал: самолеты, пилоты, пассажиры, взлетная полоса… Поэтому просто сказал,

– Там увидишь.

С такси в Городе – дикая напряженка. Действует закон подлости – когда не надо спешить, широкие дороги буквально забиты косяками машин с зелеными глазками, а когда остается четыре минуты до наиважнейшей встречи около Мединститута, и ты в центре, то и не надейся, что во всем Городе найдется хоть один незанятый таксист.

Приходится надеяться на частника, который хоть и за бешеные деньги, но повезет куда и когда угодно.

На остановке мы проторчали около получаса, не забывая, однако, переходить с места на место через каждые десять минут, проводя время в беседе о том о сем. Пару раз за это время подходили жеваные мужики и спрашивали сигарет. Серега им не отказывал. Анна попросила его разъяснить смысл втягивания в себя дыма высушенной травы, ответить Сереге было затруднительно. Трамваи уже не существовали, а редкие машины на просьбы остановиться отвечали молчаливым отказом.

Белые «Жигули», ведомые средних лет мужиком, отмахнули метров десять и остановились, когда Серега повернулся уже к ним спиной. Водитель высунулся из салона и крикнул:

– Куда вам?

Подбежавший Серега сказал:

– В аэропорт.

Водитель поморщился, но спросил:

– Сколько?

– Пятак устроит? – вопросом ответил Серега.

После секунды замешательства водитель открыл заднюю дверь:

– Садись…

Мы не заставили себя упрашивать.

А водило мне сразу понравился, молчаливый, делает свое дело умело, ловко так. Мы поднялись вверх по К. Маркса и от ЦУМа пронеслись вниз пулей. На светофоры шофер не обращал никакого внимания, на поворотах скорости не скидывал. Советскую мы пролетели так лихо, что «Чайник» и ресторан «Отдых» промелькнули сплошной размытой полосой.

К людям, которые работают ночью, у меня особое отношение. Рабочие хлебозаводов, таксисты и летчики, некоторые милиционеры, сторожа… Когда все живое и неживое спит – эти люди совершают [59] работу, как будто не замечая своего обособленно-одинокого положения во тьме. Мне кажется, они окружены ореолом некоей тайны, которая позволяет им иногда поглядывать с высоты на простых смертных засонь: они делают такое дело, без которого дню было бы очень трудно существовать – солдаты и милиция охраняют жизнь уснувших людей, работники хлебозаводов приготовляют душистый хлеб, печатники мастерят газеты, пилоты и машинисты ведут сквозь темень самолеты и паровозы, полные людей, и так далее, словом, есть нечто выбивающееся из нормальности в том, что некоторые исполняют свою работу ночью. Мысли мои прервала Анна:

– Почему тебя Арлекин назвал Солдатом? Серега улыбнулся:

– Долгая история…

– Расскажи! – потребовала она.

Серега не стал отнекиваться. Вспомнив подробности, он начал:

– Меня в армию-то, когда восемнадцать исполнилось, три раза забирали, так и не взяли – из-за зрения (минус восемь у меня). Ну вот, а потом все чуть ли хором: Солдат да Солдат… Я вообще-то солдат не всяких уважаю – наемники там, убийцы всякие. А вот если иметь в виду разведчика, например, ну вообще солдата, одиночку… Еще у «Воскресенья», у Романова, слова есть замечательные: «…но я не знал, что я – солдат Вселенной в мировой войне Добра и Зла…» Еще у БГ что-то есть про солдат любви.

– Мудрено говоришь, – заметила Анна.

– Непонятно, да? Ну вот, послушай. Однажды, сам не знаю как, я очутился в странном доме. Представь себе – новостройка, только что сделанный дои в сто этажей. Понимаешь? Штукатуркой пахнет, везде мел, грязь… И висит над нами гнетущее ожидание – что-то должно произойти. Причем это что-то богато проиллюстрировано в каталогах, которых целая этажерка у моего друга. Друг мой – уже не тот, каким был раньше, и мы оба это знаем и мучаемся этим.

На одной площадке с ним живут люди, которые находятся в другом времени – прошлом или будущем, никто не знает. Пропал ребенок. К этим людям нельзя подходить близко, иначе затянет в то, другое время, поэтому соседке, которая открывает дверь, я говорю: «Подожди, сначала пройду я». Она усмехается и кладет на кафель пола большой черный пистолет. Этим пистолетом я должен остановить двух военных, иначе нависшая над домом тревога прорвется страшной бедой.

У военных светлые короткие волосы. В первом этаже мы идем навстречу друг другу. Я поднимаю пистолет, и тут в окно стучат. Открываю окно и впускаю человека, с ног до головы укутанного грубовязанным шарфом. Из витков шарфа он достает бутылку с прозрачной жидкостью и виновато говорит что-то вроде: «Это все» или «Больше не удалось достать». Что-то он сказал, сейчас не помню.

Затем мы были на плоской крыше очень высоко над Землей. Военные держат автоматы. По полю сквозь поземку струится вереница крошечных людей. Военные стреляют, от грохота выстрелов лопается небо, я упал навзничь и увидел, как на меня с дикой скоростью несется размытый в тучах шар Солнца.

Потом мы стояли на холме по колено в снегу. Я был Солдат. Солдат не был мною, но я был Солдат. Снежинки не таяли в коротких волосах и на карабинах тех, кто стоял рядом с Солдатом.

Короткая кривая молния пронизала тучи и при коротком ее пламени последний раз осветились руины Дома и подходящие к ним Созидатели…