Уходить отсюда нельзя – иначе Арлекин окажется втянутым в игру, не зная, в чем тут дело. Так что волей-неволей приходилось ждать, не обращая внимания на нервничающую нечисть, на лопавшиеся какой-то вонючей дрянью шары, на назойливые раскаленные спирали, которые теперь как бы вывинчивались из-под асфальта вместе с громадными мухоморами.

Ко всей этой кутерьме прибавился звук – как будто далеко загудел паровоз сам по себе, без машиниста, и гудит, и гудит все громче и громче. Одинокий на ржавых рельсах в тупике среди груд умирающего металла…

Я уж клял себя, что позвонил Арлекину – сам бы управился, уйти бы сейчас с этого перекрестка чертова.

Уйти…

Минут восемь прошло… двигаться…

Серега шагнул чуть в сторонку и потянул Анну за собой.

[65]

Качнулась Земля, с грохотом лопнул асфальт, и свистя, дыша огнем преисподней, вокруг меня с бешеной скоростью зазмеилась спираль. За какие-то доли секунды она поднялась Серега до пояса, он услышал дикий визг, рванулся плечом сквозь трубки спирали (визг усилился), понял, что не получится прорваться напрямик и совершенно невероятным усилием, схватившись за верхний край спирали, выкинул себя из этой как бы трубы. Падать пришлось с высоты метра два – два с половиной. Уже в воздухе я зашипел от дикой боли и потерял сознание, то есть на землю упал, как мешок. С хрусталем, потому что только хрусталь может издать такой звон, что пребывающий в бесчувствии человек сразу же, пусть лежа, приходит в себя и открывает глаза.

Как только глаза были открыты – пришла боль. И словно с улицы в гости пришел крик. Это Анна кричала, глядя на уходящую в небо огненную спираль. Конец спирали терялся где-то уже в стратосфере.

Силы не кричать я нашел, и не то чтоб с ужасом, а просто так, ради интереса, посмотрел на свои ладони. Мясо на обеих прогорело и обуглилось до кости, а кость была белой-белой. Тело под дырявыми майкой и джинсами в местах касания со спиралью приобрело аппетитную поджаристую корочку.

Копаться в своих ощущениях времени не было, я со скрипом распрямил колени и встал. Анна смотрела пустыми глазами и то ли сказать хотела нечто, то ли сделать.

Асфальт снова вспороло, и другая спираль в метре от меня уткнулась в небо.

… по Кирова от Пушкинской ехала машина…

Анна толкнула Серегу в плечо, уронила, перепрыгнула через него и полосатые штанги ограждения, встала на цыпочки и вроде бы отмахнула от упавшего подлетающие толстенные спирали. Серега перекатился, не вставая, добрался до бордюра и упал на полотно улицы К.Маркса прямо под колеса автомобиля «Волга». Из «Волги» выпал ошарашенный Арлекин. «Волги» тотчас не стало – была – и нету. Тютю, как говорит одна моя малолетняя знакомая.

– Красиво тут у вас! – позавидовал Арлекин.

Ответить они не успели.

Встреча

Новая спираль накрыла меня сверху.

Настала тьма, проколотая точками смутного (чьего?) недовольствия создавшимся положением. Затем пришли огоньки разных цветов и размеров.

Потом он ощутил себя.

Нудной болью болело прожженное и изорванное тело.

Находился я непонятно где, но вертикально, и, кажется, стоя.

Еще после понялось, что некто, да какой уж к черту «некто» понятно, Рольгард, хочет, чтоб снова стал я не столь решительным, чтоб снова перестал верить себе, чтоб вспомнил и почувствовал себя недостойным.

И тогда Серега переместился в дальний июль, на скамейку у кинотеатра «Республика». Напротив него на такой же скамейке сидели две девушки и парень с роликовой доской. Эта картина смылась, как гуашь со стекла. Пришла другая.

Пацан, уже без доски, стоял перед одной из девочек и что-то говорил ей горячо и убедительно. Смущенная девушка кивала головой. Вокруг них текла толпа, возбужденная «Собакой Баскервилей» – кончился сеанс. На экране прошла надпись: «Через два часа после первой встречи».

Потом Серега еще три года прожил, наблюдая за ними. Он был мудрым и беспомощным творцом, который не может ничего изменить…

По прошествии трех лет я увидел еще одну, последнюю, картину. На этот раз она была писана тяжелым маслом.

Два измученных друг другом человека, старые и усталые, стояли около кругов-скамеек рядом с «Подарками». Общая атмосфера такова: робкая надежда.

Была ночь и была пятница. В левом верхнем углу на крыше

[66]

[67]

16-этажного дома возлежала Скорбь в серых одеждах и внимательно смотрела на нас. И тлела в небе звезда. «Она твоя, о ангел мой, она твоя всегда…»

Потом все залил яркий свет. Рольгард ждал моей реакции.

Я знаю – нет мне прощения за те три года, когда я убивал Любовь, в себе убивал и в милой моей Дочке.

Исправить, вернуть нельзя ничего. Слишком поздно понял Серега неверность и неискренность своей жизни. Но душам, встреченным под фонарем, все же тяжелей: он еще может и должен измениться сам, не все и не до конца потеряно. Жива Надежда. Смогла Дочка сказать те святые слова, после которых все стало на свои места и смог Серега увидеть себя со стороны и судить как убийцу.

Просчитался Рольгард.

Я изменился. Сам себя судил тогда, вынес приговор и привел в исполнение.

…вот только будто нож ржавый под сердце мне кто-то загнал и ворочает, ворочает, и в пустой голове как колокол: никогда, никогда, нико…

Мой противник был, как видно, настолько бестолков, что попотчевал меня серией ударов в солнечное сплетение, нижнюю челюсть и по ушам. Руки и ноги Сереги рефлекторно отвечали на удары и даже лопали во что-то живое, это живое зашипело, испортило воздух и пропало.

Все ощущения исчезли. По-прежнему ничего не было видно, но тьма стала гуще, похолодало, запахло осенним костром, мрак стал осязаем и растворил меня в себе…

Прошло сто миллионов лет.

Тьма начала выталкивать меня. Я сконденсировался.

…до самого горизонта – серая земля, попе с торчащей кое-где сухой картофельной ботвой. Трактор помирает неподалеку, ржавый весь, по кабину а недра ушел, бравые механизаторы его на запчасти раскурочили. Там вроде тень Кондратьева мелькнула? Или не Кондратьева? Не, это мне просто показалось.

Один я, один, на многие сотни гектаров мертвых полей – один. Только ветер, старый, как наша планета, ерошит мои волосы. Анны – и той нет.

А по небу с неестественной скоростью мечутся тучи. Когда такие тучи – бывает не гроза, не ливень, а мелкий занудный дож-жик. Небо набухло гнилой влагой, вот-вот упадет, низкое, опасное, на идеально прямой линии горизонта смыкается с хмурой Землей. Там проблески – золотое, яркое, голубое. «Есть город золотой.. . »

Небо. Земля.

Серега зажат меж двух гигантских пространств, как в огромном сандвиче.

…маленькая человеческая фигурка – уже не на Земле и еще не в Небе – символ одиночества…

Я ждал его. Убить друг друга мы не можем – это в теории, так утверждал Одноглазый. А почему, собственно, нет? Рольгард должен явиться сюда живой как человек, отнюдь не в качестве духа он явится. Если я смог убить по крайней мере трех шестилапых, то почему бы ему не ответить мне той же любезностью? Ведь не о проблемах, скажем, Министерства путей сообщения он станет со мной беседовать…

Вокруг – поле, поле, поле, куда только ни кинь взгляд – поле.

Тускло.