От переводчика

На окраине Токио стоит старый дом. Дом окружает небольшой сад. Солнце нежно мелькает между его ветвей, и ветер дерзко срывает бело-розовые тончайшие лепестки ласковой сакуры. Лепестки летят как снег, устилая легким покровом извилистую каменную тропинку, пролегающую между деревьями, и нет здесь, короче, ничего такого, что могло бы навести на мысль об Ижевске. А ведь именно здесь, дорогие мои ижевские друзья, под звуки ручья, вода в котором холодна, как тоска влюбленного, и чиста, как небесная высь, мне достался совершенно даром (безвозмездно) рассказ бессмертного Акутагавы про город Ижевск. Старая женщина, красивая даже в старости, потчевала меня чаем. Узнав, что я – Кукиро Морёку, она после некоторого раздумья достала из старинного сандалового бюро небольшой ларец, в котором были пожелтевшие листки рисовой бумаги, испещренные иероглифами. Пролистав их, я воскликнул: «Не может быть! Откуда они у вас?!» Никто не ответил мне. Пока я листал рукопись, чтение так увлекло меня, что я и не заметил, куда девались окраина Токио, дом в саду, старая женщина. Остались только листки с иероглифами и чашка с чаем (Кукиро Морёку).

Акутагава Рюноскэ

Трамвай

Осеннее утро было сырым и холодным. Сумрачный туман лениво окутывал город, рваная снежная простынь едва прикрывала грязную корочку льда, которым обросла земля за минувшую ночь. По дорогам ходили люди. Люди, в сумраке, были похожи на смятенные призраки, чей покой был потревожен неожиданно наступившим утром. Глядя на них становилось досадно – неужели человек рождается только для того, чтобы вот так, ни свет, ни заря, срываться с теплого и сонного места на кровати и, не помня себя, нестись со всех ног в неизвестность восьми рабочих часов. Ах, стоят ли эти часы того, чтобы так из-за них спешить? Стоит ли эта жизнь вообще чего-нибудь? Можно ли вообще все ЭТО назвать Жизнью?

– Дерьмо! – воскликнул человек, и многие с опаской посмотрели на него, и это вполне естественно, уметь кричать вслух – это все равно, что признаться в своем сумасшествии. Да, в Ижевске слишком громкие напоминания о себе считались правилом плохого тона, сдвигом по фазе, хулиганством, извращением, досадным проявлением вольнодумства: люди здесь, словно сговорились родится и умереть незаметно, и могли шумного человека окатить презрением. Считалось, что человек, кричащий в общественном месте – слабонервный, слабый и невоздержанный. Скрытность же была признаком величия духа и большого ума, чем скрытнее был человек, тем больше его боялись, а значит и уважали.

– Дерьмо! – воскликнул человек так громко, что это восклицание разрядилось электрическим всполохом на уровне ментального поля трамвайного вагона. Никто не посмотрел на него, лишь дрогнули сыромятные, угрюмые спины, невольно расступившиеся со всех сторон и откуда-то сверху, из тесного сумрака, над потными шапками, пропитанными затхлым духом запечатанных квартир, протянулась чья-то маленькая, цепкая рука. Она напоминала лепесток, но больше, конечно, сучок, достаточно хваткий, чтобы зацепить органическую материю за живое как можно больнее и, если она будет сопротивляться, выкинуть на морозный воздух совершенно незнакомой части пространственно-временного континиума.

– Чего это вы раскричались тут! А ну-ка, проезд оплачиваем, – выпалила ладошка непререкаемой очередью. Сыромятные спины боязливо зазвенели монетами, поднимая взволнованный ропот. Человек, ворчливо, опустил руку в карман. В кармане было тесно как никогда, и деньги никак не хотели его покидать. В общем, их там не было. Они упорно не являлись на проклятья и оставались лежать дома.

– А не буду я вам платить! – неожиданно, даже для самого себя, воскликнул человек. Взволнованный ропот усилился.

– А и не надо, – ответила ладошка и резковато уползла в щелку между спинами. Воцарилась тишина.

– Дерьмо! – равнодушно выпалил человек. Вот, собственно, и все.

Этот текст создан в рамках проекта «Ижевск фантазийный», т.е. является заведомой подделкой и мистификацией.