Хлебников Олег Никитович

Стихотворения разных лет

Прогулка

Воздух есть, простор и свет
в городке моем.
Остальное – чего нет –
мы в себе найдем.

Ну, а если не найдем,
если нет как нет,-
все же в городке моем
есть простор и свет…

Заводы

Как правительства – с переворотов,
как деревни – с ключа под горой,
города начинались с заводов,
начинались с заводов порой.

И теперь в них – как будто соборы –
в самом центре заводы стоят:
трубы вместо колонн да заборы –
вместо черных соборных оград…

Превращение

Проехал грузовик.
Туманом голубым
меня окутал. Вмиг
сам превратился в дым.

Фабричных корпусов
стальные корпуса –
растаяли. Покров
дневной приподнялся.

Мысль превращалась в свет,
свет превращался в звук.
И каждый мой ответ
менял весь мир вокруг.

И тут увидел я,
как сложен этот мир! –
из вечного огня
в проемах Черных Дыр.

Ремонт обуви

Сапожник работает прямо на улице –
среди листьев лип, между струй дождя.
На погоду жмурится, на прохожих щурится,
над работой сутулится миг спустя.

Заворожен я этой странной участью,
этой древней свободой среди сует:
делать дело свое и тщетой не мучиться,
и глядеть вокруг, если дела нет.

Ах уж этот взгляд! Этот взгляд особенный –
среди листьев лип, между струй дождя,
сквозь меня, сквозь вас – в космос адресованный –
к башмаку прикованный миг спустя.

* * *

С косолапой элегантностью в походке,
в полосатых независимых штанах
проплывают вдоль по улице, как лодки,
и качаются, как лодки на волнах.

Эти лодки, эти Лешки, эти Леньки,
всероссийских ПТУ выпускники,
то пристанут, словно к пристани, к девчонке,
то рванутся по течению реки.

А девчонке подобает быть серьезной,
как серьезно их молчание вдвоем,
грубоватой, рассудительной, надежной,-
уважаемой мятущимся двором.

Так живут, не сознают себя отдельно
от приятелей, от улиц, от одежд,
с безмятежностью какой-то беспредельной,
с беспредельной безотчетностью надежд,

с неподкупною солидностью во взоре,
с уваженьем к толстым книжкам про войну.
А окраина родная – остров в море.
И уносит их в огромную страну.

Переулок (отрывки)

2.

В проулке за детдомом старым,
у пункта по приему тары
толпится, как всегда, народ –
что принимают, все сдает.

Бездумно мудрые старухи
иконно складывают руки.
Коричневые сумки их
полны бутылок дармовых.

У ног мешок со стеклотарой –
какой-то человек усталый
стоит, касаясь головой
клочка проблемы мировой.

А девушка с двухлетней дочкой –
со стеклотарой непорочной –
проблемы не касается:
дочь за подол цепляется.

У Марьивановны в авоськах,
как будто капельки на веслах,
блестят стекляшки. Вся она,
как в мысли, в них погружена.

С ней рядом отставной полковник.
Чтоб миру о себе напомнить,
пришел, принес бутылок пять
как повод в очереди встать.

И вот – по очереди этой,
как кистью, временем задетой,
по очереди, по живой,
текущей поперек и вдоль,
передаются факты, мненья,
сомненья и опроверженья…

3.

Стояние в очередях
не столь способствует мышленью,
скорее семечек лущенью
и мутной мудрости в очах.

Стояние в очередях
ведет к такому разговору,
который вспыхивает скоро
и увязает в мелочах.

И снова – лишь один зачах –
другой подобный возникает.
Такой порядок вызывает
стояние в очередях.

Рассказ – сочувственное «ах!»,
лихая шутка, злая ссора…
Моя пожизненная школа –
стояние в очередях.

Не различить издалека
очередей предназначенье…
Как терпеливо их теченье –
как среднерусская река!

7.

Над переулком вечер засинел.
Зажгла огни, растаяв, телевышка –
как будто городок расправил крыши,
включил сигнал и в небо полетел.

В детдомовских окошках свет возник
и проявил воспитанников лица,
высокий шкаф и стены – как страницы
зачитанных и пожелтевших книг.

И заблестели склянки у ларька,
не принятые из-за повреждений,
незаурядных форм и оформлений.
Вечерний ветер трогал их бока.

В конце проулка, в гибком фонаре,
похожем шеей на плезиозавра,
как свет дневной, уже рождалось завтра.
Магнитофон старался во дворе
соседнем с переулком…

* * *

Зачем ты меня отпускаешь,
город родной?
Подгоняешь, в спину толкаешь.
Все, что за спиной,-
мое и твое в равной мере,
твое и мое.
С тобою, единственным в мире,
делил я житье.
Житье это было не бедно
ни тем, ни другим.
И небо сияло небесно-
голубым!
И улицы пахли распахнутой
настежь землей!
И бодро-тревожными песнями
Пахмутовой!..
Зачем я тебя отпускаю,
город родной?

Конец 70-х

Жили тем, что летом можно было
искупаться в городском пруду
и на берегу, где ТЭЦ дымила,
съесть с собою взятую еду.

А зимой – на лыжах, по лесочку
меж онкологичкой и рекой,
ржавой и дымящейся, как бочка,
по снежочку, бьющему искрой!

Жили тем, что ловкостью достали,
жили тем, что лучше стали жить.
А из тупорылых МАЗов Сталин
так глядел, что нечего тужить.

А со стенок улыбался Ленин,
ласковый, как «Ленин и печник».
И на сером лозунги алели
и сердец не трогали ничьих.

Вообще немногого хватало:
хмурых жен, с лихвой двоих детей,
магазинчика за три квартала,
небольших в него очередей.

И еще какие-то мгновенья –
доски в густо-солнечной смоле
и листвы сухое шелестенье
на сырой от воздуха земле.

* * *

Это место называлось Культбаза
от протянутой культи – до лабаза.

А в домишке нашем деревянном
жили-были Катерина с Валерьяном.

Летом у домишки ромашки,
а зимою – по снегу блестяшки,

ночи, как собачий вой, длинны…
Нет теперь в живых Катерины.

Забрала к себе подружка Валерьяна.
Но приходит он сюда раным-рано,

за семь верст, из каменного склепа –
поглядеть на землю и небо.

Он стоит один у палисада,
где Екатерина когда-то

два куста малины посадила –
разрослась малинка на диво.

Эх, малинка ты моя, калинка!
сама падала в ладонь, как дождинка.

Это место называлось – Культбаза.
Жалко, складного не вышло рассказа.

Привычка

Кошка привыкает к дому,
собака – к человеку,
человек привыкает
к дому, кошке, собаке и человеку.

Однажды сбежала кошка.
Следом – дом снесли.
Собаку отдали даром.

Из людей, державших собаку,
четырех человек не стало.
И трех – нашу кошку ласкавших
каждое воскресенье.

А привычка осталась.
Еще осталась привычка –
к кошке, собаке, дому,
деду, бабушке, брату.
И к собственному обличью.

* * *

Семечки, цирк, цыганки,
пожалуй еще, мороз,
шали, ушанки, цыгарки,
чудится скрип колес…

Вместе идем на рынок –
ты из прошедших лет,
с переводных картинок,
в помине которых нет,

я – из еще не пришедших
и все равно не моих…
Рынок гудит, как шершень.
Деготь, и мед, и жмых…

Малый осколок мира,
который, как враг, разбит…
Что же так сердцу мило
все, что его щемит?

* * *

Из тьмы ноябрьской гуталиновой
периферийных городков
летит в эфир не звон малиновый –
лиловый сонный стон гудков.

И утро каждое, ранехонько,
идут мои отец и мать
туда, где тяжкий молот, охая,
и тишь кует, и благодать.

Им огоньки сверкают ртутные
на героическом пути.
Им телеогоньки уютные
наградой светят впереди…

* * *

Вот и жить бы в этом мире,
не видать ни гор, ни моря,
с временами года в мире,
с их непостоянством в ссоре.

И не привыкать к другому –
только к улочке той самой,
знать одну дорогу – к дому,
кочку каждую и яму.

Знать одних людей с рожденья
до мельчайших происшествий.
И совместные решенья
принимать все время вместе!

Или даже стать изгоем
среди них – но среди них же!
Наблюдать за дальним полем:
как, не стало ли поближе?..

Вот и жить бы в мире этом,
где лежачий камень мокнет,
ну а жизнь – как речка летом,
пожурчит и пересохнет.

* * *

Так многое произошло,
хоть я не так уж много прожил,
и стало сном, картинкой, прошлым,
как вычитанное село,
где бревна изб тверды, светлы
и широки – я жил как будто
в таком – куда входило утро,
как будто в горницу сваты…
И город, где с рожденья жил,
весь в уголок груди вместился,
хоть так поднялся, так разлился –
поля цементом затопил…

* * *

Дымы над городом моим,
которым не был я любим,
в котором
терялась нить судьбы моей
и находилась все трудней
под строгим взором.

Здесь было жить почти нельзя –
когда б не детство, не друзья,
а вечерами –
когда бы не был я влюблен
да не пылал бы небосклон
между домами.

Мне этот город был окном,
и зеркалом, и полотном,
и кистью тоже.
Мне этот город был отцом,
но не подозревал о том,
что сын я все же.

Нет, я обиды не коплю,
я и сейчас его люблю,
ему обязан.
Смотрите, тучами над ним
дым заводской, фабричный дым
вот чем он с небом связан!

* * *

Из-за плеча – нет, не выходит –
выскакивает и летит
Томилин. На скаку выводит
мотив, расплывчатый на вид.

Бесстыдно – ведь меня не знает,
фальшиво – слишком увлечен –
трубит вовсю, как будто занят
в незримом джазе трубачом.

Как будто мои плечи – это
ландшафт и больше ничего.
Как будто нет меня на свете,
раз нету в жизни у него.

И я – прохожий безымянный –
лишь только тем и жив одним,
что где-то там я гость желанный,
что этой женщиной любим…

Пусть ни на миг не забывает
она, что я на свете есть,-
тогда пускай он распевает,
трубит, как духовой оркестр!..

Источники: Хлебников О.Н. Город: Повесть в стихотворениях.- Ижевск: Удмуртия, 1981.- с.35, 37, 45, 50-51, 54, 64-66, 70-71.
Хлебников О.Н. Местное время: Поэма, стихи.- М.: Сов.писатель, 1986.- с.22, с.58-66.
Хлебников О.Н. Железная дорога: Повесть в стихотворениях.- Ижевск: Удмуртия, 1989.- с.6-9, 12-16.