Хлебников Олег Никитович
Стихотворения разных лет
Прогулка
Воздух есть, простор и свет
в городке моем.
Остальное – чего нет –
мы в себе найдем.
Ну, а если не найдем,
если нет как нет,-
все же в городке моем
есть простор и свет…
Заводы
Как правительства – с переворотов,
как деревни – с ключа под горой,
города начинались с заводов,
начинались с заводов порой.
И теперь в них – как будто соборы –
в самом центре заводы стоят:
трубы вместо колонн да заборы –
вместо черных соборных оград…
Превращение
Проехал грузовик.
Туманом голубым
меня окутал. Вмиг
сам превратился в дым.
Фабричных корпусов
стальные корпуса –
растаяли. Покров
дневной приподнялся.
Мысль превращалась в свет,
свет превращался в звук.
И каждый мой ответ
менял весь мир вокруг.
И тут увидел я,
как сложен этот мир! –
из вечного огня
в проемах Черных Дыр.
Ремонт обуви
Сапожник работает прямо на улице –
среди листьев лип, между струй дождя.
На погоду жмурится, на прохожих щурится,
над работой сутулится миг спустя.
Заворожен я этой странной участью,
этой древней свободой среди сует:
делать дело свое и тщетой не мучиться,
и глядеть вокруг, если дела нет.
Ах уж этот взгляд! Этот взгляд особенный –
среди листьев лип, между струй дождя,
сквозь меня, сквозь вас – в космос адресованный –
к башмаку прикованный миг спустя.
* * *
С косолапой элегантностью в походке,
в полосатых независимых штанах
проплывают вдоль по улице, как лодки,
и качаются, как лодки на волнах.
Эти лодки, эти Лешки, эти Леньки,
всероссийских ПТУ выпускники,
то пристанут, словно к пристани, к девчонке,
то рванутся по течению реки.
А девчонке подобает быть серьезной,
как серьезно их молчание вдвоем,
грубоватой, рассудительной, надежной,-
уважаемой мятущимся двором.
Так живут, не сознают себя отдельно
от приятелей, от улиц, от одежд,
с безмятежностью какой-то беспредельной,
с беспредельной безотчетностью надежд,
с неподкупною солидностью во взоре,
с уваженьем к толстым книжкам про войну.
А окраина родная – остров в море.
И уносит их в огромную страну.
Переулок (отрывки)
2.
В проулке за детдомом старым,
у пункта по приему тары
толпится, как всегда, народ –
что принимают, все сдает.
Бездумно мудрые старухи
иконно складывают руки.
Коричневые сумки их
полны бутылок дармовых.
У ног мешок со стеклотарой –
какой-то человек усталый
стоит, касаясь головой
клочка проблемы мировой.
А девушка с двухлетней дочкой –
со стеклотарой непорочной –
проблемы не касается:
дочь за подол цепляется.
У Марьивановны в авоськах,
как будто капельки на веслах,
блестят стекляшки. Вся она,
как в мысли, в них погружена.
С ней рядом отставной полковник.
Чтоб миру о себе напомнить,
пришел, принес бутылок пять
как повод в очереди встать.
И вот – по очереди этой,
как кистью, временем задетой,
по очереди, по живой,
текущей поперек и вдоль,
передаются факты, мненья,
сомненья и опроверженья…
3.
Стояние в очередях
не столь способствует мышленью,
скорее семечек лущенью
и мутной мудрости в очах.
Стояние в очередях
ведет к такому разговору,
который вспыхивает скоро
и увязает в мелочах.
И снова – лишь один зачах –
другой подобный возникает.
Такой порядок вызывает
стояние в очередях.
Рассказ – сочувственное «ах!»,
лихая шутка, злая ссора…
Моя пожизненная школа –
стояние в очередях.
Не различить издалека
очередей предназначенье…
Как терпеливо их теченье –
как среднерусская река!
7.
Над переулком вечер засинел.
Зажгла огни, растаяв, телевышка –
как будто городок расправил крыши,
включил сигнал и в небо полетел.
В детдомовских окошках свет возник
и проявил воспитанников лица,
высокий шкаф и стены – как страницы
зачитанных и пожелтевших книг.
И заблестели склянки у ларька,
не принятые из-за повреждений,
незаурядных форм и оформлений.
Вечерний ветер трогал их бока.
В конце проулка, в гибком фонаре,
похожем шеей на плезиозавра,
как свет дневной, уже рождалось завтра.
Магнитофон старался во дворе
соседнем с переулком…
* * *
Зачем ты меня отпускаешь,
город родной?
Подгоняешь, в спину толкаешь.
Все, что за спиной,-
мое и твое в равной мере,
твое и мое.
С тобою, единственным в мире,
делил я житье.
Житье это было не бедно
ни тем, ни другим.
И небо сияло небесно-
голубым!
И улицы пахли распахнутой
настежь землей!
И бодро-тревожными песнями
Пахмутовой!..
Зачем я тебя отпускаю,
город родной?
Конец 70-х
Жили тем, что летом можно было
искупаться в городском пруду
и на берегу, где ТЭЦ дымила,
съесть с собою взятую еду.
А зимой – на лыжах, по лесочку
меж онкологичкой и рекой,
ржавой и дымящейся, как бочка,
по снежочку, бьющему искрой!
Жили тем, что ловкостью достали,
жили тем, что лучше стали жить.
А из тупорылых МАЗов Сталин
так глядел, что нечего тужить.
А со стенок улыбался Ленин,
ласковый, как «Ленин и печник».
И на сером лозунги алели
и сердец не трогали ничьих.
Вообще немногого хватало:
хмурых жен, с лихвой двоих детей,
магазинчика за три квартала,
небольших в него очередей.
И еще какие-то мгновенья –
доски в густо-солнечной смоле
и листвы сухое шелестенье
на сырой от воздуха земле.
* * *
Это место называлось Культбаза –
от протянутой культи – до лабаза.
А в домишке нашем деревянном
жили-были Катерина с Валерьяном.
Летом у домишки ромашки,
а зимою – по снегу блестяшки,
ночи, как собачий вой, длинны…
Нет теперь в живых Катерины.
Забрала к себе подружка Валерьяна.
Но приходит он сюда раным-рано,
за семь верст, из каменного склепа –
поглядеть на землю и небо.
Он стоит один у палисада,
где Екатерина когда-то
два куста малины посадила –
разрослась малинка на диво.
Эх, малинка ты моя, калинка!
сама падала в ладонь, как дождинка.
Это место называлось – Культбаза.
Жалко, складного не вышло рассказа.
Привычка
Кошка привыкает к дому,
собака – к человеку,
человек привыкает
к дому, кошке, собаке и человеку.
Однажды сбежала кошка.
Следом – дом снесли.
Собаку отдали даром.
Из людей, державших собаку,
четырех человек не стало.
И трех – нашу кошку ласкавших
каждое воскресенье.
А привычка осталась.
Еще осталась привычка –
к кошке, собаке, дому,
деду, бабушке, брату.
И к собственному обличью.
* * *
Семечки, цирк, цыганки,
пожалуй еще, мороз,
шали, ушанки, цыгарки,
чудится скрип колес…
Вместе идем на рынок –
ты из прошедших лет,
с переводных картинок,
в помине которых нет,
я – из еще не пришедших
и все равно не моих…
Рынок гудит, как шершень.
Деготь, и мед, и жмых…
Малый осколок мира,
который, как враг, разбит…
Что же так сердцу мило
все, что его щемит?
* * *
Из тьмы ноябрьской гуталиновой
периферийных городков
летит в эфир не звон малиновый –
лиловый сонный стон гудков.
И утро каждое, ранехонько,
идут мои отец и мать
туда, где тяжкий молот, охая,
и тишь кует, и благодать.
Им огоньки сверкают ртутные
на героическом пути.
Им телеогоньки уютные
наградой светят впереди…
* * *
Вот и жить бы в этом мире,
не видать ни гор, ни моря,
с временами года в мире,
с их непостоянством в ссоре.
И не привыкать к другому –
только к улочке той самой,
знать одну дорогу – к дому,
кочку каждую и яму.
Знать одних людей с рожденья
до мельчайших происшествий.
И совместные решенья
принимать все время вместе!
Или даже стать изгоем
среди них – но среди них же!
Наблюдать за дальним полем:
как, не стало ли поближе?..
Вот и жить бы в мире этом,
где лежачий камень мокнет,
ну а жизнь – как речка летом,
пожурчит и пересохнет.
* * *
Так многое произошло,
хоть я не так уж много прожил,
и стало сном, картинкой, прошлым,
как вычитанное село,
где бревна изб тверды, светлы
и широки – я жил как будто
в таком – куда входило утро,
как будто в горницу сваты…
И город, где с рожденья жил,
весь в уголок груди вместился,
хоть так поднялся, так разлился –
поля цементом затопил…
* * *
Дымы над городом моим,
которым не был я любим,
в котором
терялась нить судьбы моей
и находилась все трудней
под строгим взором.
Здесь было жить почти нельзя –
когда б не детство, не друзья,
а вечерами –
когда бы не был я влюблен
да не пылал бы небосклон
между домами.
Мне этот город был окном,
и зеркалом, и полотном,
и кистью тоже.
Мне этот город был отцом,
но не подозревал о том,
что сын я все же.
Нет, я обиды не коплю,
я и сейчас его люблю,
ему обязан.
Смотрите, тучами над ним
дым заводской, фабричный дым
вот чем он с небом связан!
* * *
Из-за плеча – нет, не выходит –
выскакивает и летит
Томилин. На скаку выводит
мотив, расплывчатый на вид.
Бесстыдно – ведь меня не знает,
фальшиво – слишком увлечен –
трубит вовсю, как будто занят
в незримом джазе трубачом.
Как будто мои плечи – это
ландшафт и больше ничего.
Как будто нет меня на свете,
раз нету в жизни у него.
И я – прохожий безымянный –
лишь только тем и жив одним,
что где-то там я гость желанный,
что этой женщиной любим…
Пусть ни на миг не забывает
она, что я на свете есть,-
тогда пускай он распевает,
трубит, как духовой оркестр!..
Источники: Хлебников О.Н. Город: Повесть в стихотворениях.- Ижевск: Удмуртия, 1981.- с.35, 37, 45, 50-51, 54, 64-66, 70-71.
Хлебников О.Н. Местное время: Поэма, стихи.- М.: Сов.писатель, 1986.- с.22, с.58-66.
Хлебников О.Н. Железная дорога: Повесть в стихотворениях.- Ижевск: Удмуртия, 1989.- с.6-9, 12-16.