Павлов Константин
Путешествие к надежде
Под небом голубым
Есть город золотой.
Театр имеет обычай начинаться с гардероба. Оставив на вешалке содранную фальшь и вообще все лишнее, вхожу в представление.
По прочтении «Путешествия…» Гарри, Арлекин, Люба, Жорка, Синеглазка чуть ли не в один голос кричали, что весь спектакль сделан по перепевам с Мастера.
Кондратьев, сверкая глазами, шипел:
– Метод мистического реализма себя исчерпал!
Мастер, мистический реализм – я тут при чем?
Позволю себе с ними не согласиться.
А если?
Накопил я достаточно боли, радости, легкого света, самой доброй и светлой надежды.
Все, что случилось – было, а чего не было – значит, так тому и остаться в холодном небытии.
Давайте попробуем.
Попробуем.
Арлекин распахнул двери в зал:
– Прошу…
Театр
Арлекин и Синеглазка сидят в ложе. Молчат. Смотрят друг на друга. Бывают такие состояния души, когда слов – не надо, уж поверьте мне на слово. А по сцене чинно прогуливаются монтировщики, суетится Галка Баянова (это реквизитор), все никак не может сосчитать фонари на улице Карла Маркса: «Один, раз, два, три… » Витька-радист пробует аппаратуру и из колонок на сцене, над сценой и за сценой несется рывками музыка. Надо Витьке-то помочь. Я встал, вышел из аудитории, спускаюсь на сцену. За спиной голос Любови Булатовны (это учитель математики): «Уже был звонок? Никифоров, куда?..» Ну что ей объяснишь?! Тут сейчас такое – помочь надо Витьке-то, пойду помогу, пожалуй. Тем более, что все уже к началу готово. Почти все.
Арлекин смотрит на Синеглазку.
Синеглазка смотрит на Арлекина.
Ему надо идти – начинается генеральная.
Но недобрым чем-то дышит черная пустота партера, где копошится главный режиссер, привязанный к сцене шнуром микрофона. Кондратьеву, главрежу, тоже не по себе от молчащего за спиной полумрака. Он с силой вцепился в микрофон – ждет, что злые силы накинутся, закричат, затопают ногами, вырвут из рук [47] теплый цилиндрик, оборвут паутинку, связывающую маленького человека с большим, светлым, теплым и почти живым объемом.
Арлекин режиссера понимает. От пустоты, молчания и мрака не следует ждать ничего хорошего. Быстрей на сцену! Пусть взорвется музыкой, оглушит, ослепит яркими огнями и взрывами запахов вина, духов, молодых горячих тел, да просто пусть нас всех забрызгает весельем и радостью – что-то часто в последнее время стали мы хмуриться.
И вот тогда уползут из зала опухшие, белесые и безволосые гады. Зашлепают босыми лапами.
Торопись, Арлекин! Запутавшись в балахоне, он неловко прыгает на сцену. Пора начинать.
– Пора начинать!
– Раз! (И эхо в зале: «Р-раз-рраз-раз… »)
– Два! (И эхо в…)
– ТРИ!!!
Лето
Пришло лето.
Настала суббота.
День был как день, ничем не отличаемый от тысяч и тысяч ушедших дней.
Чуть суетливый, душный, с тоскливыми мыслями о пляже и прохладе вечера.
Шумела еще не запылившаяся листва, на трамвайных остановках и в переулках я случайно встречал своих друзей и просто добрых знакомых: «Привет! Как сам-то?» Вежливо выспрашивали друг друга о состоянии дел, интересовались здоровьем родителей, жен, детей, скота. И было чудно просто так стоять в тенечке, никуда не торопясь, и чувствовать за спиной всю тяжелую рабочую неделю. А потом: «Ну ладно, старый, я полетел, тут еще заскочить надо… звони…»
И калейдоскопом краски:
трамваи, стрелой летящие сквозь липкий воздух; алхимики, изнывающие под грузом тяжелых черных одежд, милая девушка в кокошнике продает в ларьке сайру, бланшированную в масле, «Домашний суп» в пакетиках и холодную ключевую воду на разлив из серебряных ковшей. Воробьи ковыряют трещины в асфальте и трещат о чем-то своем. Пионеры с хохотом и грохотом гонят по улице мохнатого вонючего черта, лупят его тапками по заросшей бурой шерстью башке. Сидит парень в драных немодных джинсах у кассетника, закрыл глаза: «Рок-н-ролл мертв, а я еще нет…»
… и над всем этим изящный молодой месяц – предвестником грядущей ночи – в пустой бездонности неба…
Сегодня в пространстве особенно ярки краски, как будто сметена в них молодым ветром пыль обыденщины.
Но настал час, и завершены все заботы дня.
День закончен.
Пришел и минул тихий вечер.
Свершилась ночь.
Не чувствовалось дневной усталости. Ждал дом, ванна, сковородка с мясом. Он и шел домой, подкидывая ключи левой рукой и хватая левой. Мягкий и даже на взгляд теплый асфальт тротуара послушно падал под ноги. Сам воздух, казалось, был напоен радостью беззаботного субботнего вечера. Фонари светили не то чтоб слишком ярко, но и не давали повода запинаться о бордюры и сталкиваться со случайными встречными; видимость была прелестной. Сигарета была вкусна, голова – ясна, и одежды не сковывали движений. Сереге было очень удобно в этой начинающейся ночи, и от избытка чувств (чтоб от беспричинной радости не закричать и не помчаться вскачь) хотя бы подкидывал левой и левой же ловил свои желтые ключи, и серебристо-серые тоже. Чуда не предвещало ничто. Рядовой, в обшей-то, субботний был вечер. Но ключи, ох уж мне эти ключи! ах уж!
…магия неодушевленных предметов. Скорбно плачет старая чашка – треснула; сломанный угрюмый магнитофон, серебряный гордый талисман в черных ветвях дуба на беспощадном ветру.
[48]
Запертая дверь ехидно растягивает в улыбке губы – ключи-то от нее потеряны,тяжелые кованые ключи…
А мои ключи вырвались у меня из рук, упали не прямо под ноги, а почему-то метра на три в сторону, прямо в свет одного лишнего какого-то фонаря. У лица фонаря кружились мошки, голова его покоилась не на шероховатом бетоне, а на столбе полированного черного дерева. Свет лился и падал на асфальт четким кругом.
Серега сделал четыре шага по направлению к ключикам почти рефлекторно, точно так же, как если бы треснулся какой-нибудь частью тела обо что-то, скажем, каменное и помянул в этой связи всех чертей. Почистился и пошел бы дальше. Сам факт падения ключей ничего еще не значит, подниму и пойду своей дорогой, а вот то обстоятельство, что они при отсутствии малейшего ветерка отлетели на три метра, просто не успело отпечататься на подкорке – ключи надо было поднять, не делая из этого проблем.
Я сделал четыре шага по направлению к ключам. Они, естественно, поднялись в воздух и принялись парить примерно к полуметре от асфальта.