Но ничего подобного не произошло.
Открыв глаза, Серега почувствовал, что они начали совершать полет. Парить в воздухе оказалось легко и радостно. Первый страх («…разучился?») ушел, явился второй («а если это последний случай?») и тоже остался где-то позади. Снизу, от Земли, доносились легкие хлопки – оказалось, что черти, представив себя ангелами, вылетали из окна, исполняли параболу, и в положенной точке пересекались с поверхностью Земли, оставляя после себя воспоминания в виде вонючих облачков болотно-зеленого цвета.
Но черт с ними, с чертями!
Движения Анны и Сереги напоминали жесты купающегося в спокойном море. Голубой воздух легко и упруго обнимал и принимал невесомое тело, а струи тепла ласково пружинили под скользящими ладонями.
Стальной голубь в ужасе шарахнулся от меня, закричал курицей, потерял перо и убежал далеко.
С высоты хорошо было видно весь Город – и не только улицы-переулочки, домишки и башни, но и трещины асфальта, шероховатости в камне строений. Заметили мы даже исток речушки с двубуквенным названием, давшей Городу имя.
Изошедший от 6лижайшего здания поток воздуха перевернул летящего вверх ногами и протащил с километр, подкидывая и вертя так и эдак в невидимых глазу струях.
Анна летела вне досягаемости воздушной струи и с улыбкой смотрела на кувыркающегося, как на батуте, Серегу.
… не буду тратить слов на дальнейшее описание полета – вы ведь и сами прекрасно знаете, как это происходит…
По асфальту метался взъяренный Кондратьев и шипел:
– Не так! Кто так летает?! Это делается – не так! О-о-о, не так!
При этом главреж исступленно махал руками, как бы давая понять, что руки должны совершать этакие движения, а не какие-либо иные.
А может, тоже пытался взлететь?
Никто не знал.
Потом он запнулся о томик Заболоцкого и упал на асфальт подбородком.
Лежал и думал – что-то, в который уже раз! все вышло не так, как хотелось ему.
Серега же, не обращая вниз внимания, вдоволь наигравшись с первым ветром нового дня, принял правильное положение и, обратившись лицом к Анне, спросил:
– Туда?
Там, на горизонте, в первых лучах Солнца, сверкали башни Золотого Города. Оттуда к ним, не шевеля крылами, плыл в небе орел, там поднял к облакам огромноглазое лицо синий вол, и положил на руки оранжевую голову спящий лев, и просыпались сады
– зеленые на голубом с золотом.
– Да, да, летим, – засмеялась Анна.
Они вынеслись на пространство над парком имени Кирова, Слышно было, как шепчутся листья дерев: «Счас-с-сстья вам, сч-ч-ча-сстья…»
Впереди была нелегкая и не краткая дорога, поэтому прощание с Городом не затянулось.
Замерев на миг, они последний раз оглядели спящий еще Город
Медленно нагревался асфальт, теплели еще недавно такие холодные стены зданий. Солнце завершало свой вечный бой со тьмою – последние куски ночной черноты таяли и умирали под его [75] горячими лучами.
На улицы выходили ранние люди, покинувшие царство Сна: рыбаки в надежде на улов, почтальоны с кипами бумаг, мальчишки высаживали из «Жигулей» оплывших от вина и любви девочек. Сталевары спешили к своим печам, солдаты – к оружию.
И так глубоко Город вошел в них, что даже повернувшись к нему спиной и на запад лицом, они продолжали видеть его и следить за всем, что происходило в ячеях каменных построек. Пролетая над прудом, Анна и Серега смотрели, как Земля, развернув плечи и повернув к Луне затылок, отряхивала с себя последние куски сна и тьмы.
Продолжали полет. Они летели над выжженным Ливаном, пролетали сквозь жирный дым газовых печек Орадура, медленно плыли над небоскребами Токио и Нью-Йорка, и над деревянными хатами и золотыми куполами сонной державы. В скорбной тишине шли сквозь пургу брейгелевские слепые, и утюжили пески Сахары и гремели злым и бездушным железом танки Роммеля. Они видели, как у гостиницы «Европейская», на залитой солнцем лестнице, в центре Питера, финн совал Наталье Соковниной пятьдесят долларов и вел ее за собой. А в то же время в пятистах километрах отсюда, в Москве, на Беговой (они и это видели), несколько квадратных людей в кожаных регланах, выскочив из ЗИМов, по приказу рябого императора арестовали инженера Фишкина с растрепанной по ветру редкой седой прической.
На этой птичьей высоте у времени размылись границы – для всех, кто бывал на таком расстоянии от Земли, не имея в виду, разумеется, летательные аппараты, оно простиралось и текло сразу вверх и вниз, направо и налево, немного поперек себя. Поэтому ребята могли видеть все, что было на Земле – черное и белое, добро и зло, правда и ложь спутались в какой-то кошмарный клубок, и кусочки событий неспокойно торчали из этого клубка.
Они летели.
Становились все меньше и меньше, встретились с орлом и тремя крапинками скрылись за одиноким облаком.
Я смотрел им вслед.
Я встал спиной к Солнцу и высоко поднял голову, чтобы слезы, стоящие в глазах, не пролились и не оставили две дорожки на лице, хранящем гарь пожаров с улицы К. Маркса и пыль вечной земли того поля, где я держал бой и победил в себе Князя Зла и Тьмы.
Но это еще не был финал.
По прошествии трех тысяч лет оказалось, что Рольгард жив в немногих из нас.
Тогда случился финал.
Финал
Прошло три тысячи лет. Опустел зал, погасли прожекторы, со сцены ушли все – монтировщики, актеры, зрители ушли, задумавшиеся и притихшие. Ушла Г.Баянова (реквизитор), оставив на сцене хаки одного из тех солдат, что двигались, как призраки. В той песне были еще феи на трамвайных путях, феи присутствовали и в этой постановке, что длилась без малого тридцать веков. Но не феи главные в пьесе и песне, главные – солдаты Любви.
Из зала ушли также монтировщики, оставив разборку декораций на завтра. В зале – тьма египетская.
Арлекин, покопавшись в каморке осветителей, дал электричество тому самому фонарю на улице Карла Маркса. В темноте возник конус желтого света. Арлекин переместился в него. Ступни ног сквозь тонкие подошвы тапочек чувствовали тепло асфальта. Улыбнувшись в зал. он произнес в бархатный сумрак партера:
– Случился финал…
…минули минуты и года, сделанные из пепла, камня и стекла. Изменились законы, стала иной скорость течения времени. Некоторые люди стали бумажными, иные – из дерева, но я [76] предпочитал иметь дело только с последними. Моя жизнь происходила неспокойно, каждый день казался мне подготовкой ко дню грядущему. В один из красно-синих дней я пытался убить в своем друге труса. В другой день я стал Солдат, вскоре, оставаясь им, я стал Начальник каменного угля. Эта работа хороша была тем, что начиналась в ночь, а завершалась рано утром, таким образом, я был лишен необходимости ощущать день, в котором все напоминало о путешествии двух живых душ, одной – только начавшей жить, и другой, застывшей под коркой льда. Днем я находился в сонном царстве Малинового Короля.
За все это время не было ни одного июня.
Один раз, когда я приехал на работу, позвонил телефон и сказал, что июнь все-таки будет – завтра. Тогда я дождался утра и пошел домой. В те времена я еще жил с родителями, но в то утро они уехали на дачу, и во всей квартире была лишь одна живая душа – кошка.
Солдат отпустил машину на Кирова, у автобусной остановки четырнадцатого маршрута. Он пошел к фигурному заборишке, который отделял проезжую часть от некрутого земляного подъема на асфальтовую аллейку в тени тополей и американских кленов. Беспощадное юное Солнце навесило усталому Солдату на ноги длиннющую синюю тень. С трудом он одолел поперек улицу, пересек трамвайные рельсы, заборишко и некрутой подъем. Солнце весело прыгало в цокольных окнах школы для слишком глупых детей. Туда, где начинались девять жилых этажей, оно не поднималось, озабоченное покоем спящих людей. Для игры Солнце выбрало бодрствующего Солдата в кедах из Кореи и пустую по случаю воскресного дня и каникул школу.
В лифте, летящем в седьмой этаж, лицо Солдата оставалось спокойным и натруженные кисти рук устало лежали в карманах. Когда он вошел в гостиную двухкомнатной квартиры и сел на диван, камера отъехала к окну и оператор подумал, что план взят общий.
Солдат сидел на диване и лениво перебирал шерсть лежавшей у него на коленях кошки – долго-долго.
Когда зазвонил телефон, он все так же медленно и тяжело прошел в прихожую комнату и снял трубку, в тысячный раз подумав, что аппарату не место на трюмо.
Женский голос чуть-чуть задыхался, как после бега.
– Привет.. .
Он удивленно вскинул брови:
– Анна, ты?. .
– Я, милый, я, – произнесла Анна по ту сторону холма.
– Ты где (тут перехватило горло, я поперхнулся), где ты была-то?
– Все объясню, все хорошо, все теперь позади, – голос ее звенел, и я вспомнил колокольчики из сказки летчика-фантазера.
– Ты приедешь или?.. – от страха, что не увижу ее, меня прошиб пот.
– Приходи на перекресток, все расскажу – тут Арлекин, Гарри, Синеглазка, Левка, Все здесь.
Я спокойно положил трубку, взял куртку, отпихнув оператора, распахнул балконную дверь и полетел на перекресток.
Уже около почтамта мне стало видно, как Солнце, набрав нужную высоту, щедро облило золотым теплом группу ребят, и заблестел бриллиант в короне Анны, и я тогда впервые засмеялся и заплакал, и увеличил скорость, чтоб быстрее достичь того места, где они ждали меня – всего в каких-нибудь десяти шагах от того самого фонаря со столбом из черного дерева, из света которого родилась Анна и откуда начали мы свое путешествие к надежде.