Проем манил своей загадочностью. С высоты пятого этажа дно «колодца» терялось далеко внизу в темноте. Мне строго-настрого запретили подходить к перилам.
Вскоре после заселения коридоры блоков заставились сундуками, ящиками, коробками; у мальчишек, и у меня в том числе, там стояли санки, лыжи, клюшки. Хозяева, когда уходили из дома, часто под этой грудой оставляли ключи. Мой ключ лежал под ковриком перед дверью.
Более детальное знакомство с Ижевском для меня началось с садика. После того, как меня туда впервые привели и оставили одного, я, конечно же, плакал, рвался домой, но потом смирился и познакомился с ребятами. В садик я ходил с отцом. Он – на свою работу, я – на свою. Ходили всегда пешком, через множество улиц и перекрестков к старому «Динамо».
В садике рос единственный, как я тогда знал, дуб в городе. Найти упавший желудь для всех детсадовцев означало найти счастье. Мне «счастье» выпадало всего пару раз.
По дороге в садик отец иногда разговаривал сам с собой, как будто спорил. Появлялись характерные жесты, глаза напряженно смотрели вдаль. Иногда я ему что-нибудь рассказывал и страшно сердился, когда, задрав голову вверх, вместо понимающего и одобряющего взгляда, видел, что отец не смотрит на меня и отвечает невпопад, а то и вовсе не отвечает на мои вопросы.
Шли быстро. За отцом я никогда не поспевал, спасала лишь отцовская рука, за которую я держался. Через дорогу, конечно, бегом. У садика отец отпускал меня и смотрел вслед, как я бегу к своему «второму» дому, затем поворачивался и уходил.
<…>
…Подходил отец, я пересаживался на заднее сидение, и мы отправлялись в путешествие.
Если выезжали вечером, то было не так интересно, темнота мешала рассматривать дорогу, лес надвигался мрачной громадой, все погружалось в полную тьму. Тогда дядя Женя включал фары. Я некоторое время смотрел, как два луча прыгали по дороге, прислушивался к оживленному разговору взрослых и засыпал.
Ехали почему-то всегда в одном направлении. С улицы Советской заворачивали на улицу Горького, там – на Кирова и на Бодьинский тракт. Я уже хорошо знал, когда мы проезжали городской парк. Там высился «забор» из елок: настоящая стена с острыми вершинами. Тогда для меня все, что касалось парка и простиравшихся за ним лесных пространств, означало начало дремучих лесов. Где-то далеко, в непроходимых дебрях, затерялись Бердыши.
<…>
…Отец читал быстро, иногда посматривая на меня – не уснул ли я. Но я требовал читать дальше.
Как-то читали «Удмуртские народные сказки». Запомнилась сказка про журавля. Я стал расспрашивать, где в Ижевске живут журавли – в сказке есть, а у нас никто их не видел. Отец задумался, а потом произнес:
— У нас их почти уже не осталось.
— Почему? – спросил я.
— Злые люди их прогнали.
— А почему?
— Наверно, не захотели, чтобы добрые птицы жили рядом,– отец бережно закрыл книгу и вдруг улыбнулся.– Увидишь еще своих журавлей.
<…>
Отец – старый заядлый болельщик – старался не пропускать ни одного матча ижевского «Зенита». Приходил всегда на одно и то же место, справа от центральной трибуны; я тоже зачастил на стадион, иногда подсаживался к отцу. Но у нас была своя компания, ребячья. Мы после матча собирали пустые бутылки из-под лимонада и пива, чтобы обменять на деньги и купить мяч. Хороших мячей не достать, слишком дороги: семь-восемь рублей, мы покупали подешевле и волейбольные. К несчастью, они часто рвались, бутылки были нужны, как воздух. Денег же на мяч, сам не знаю почему, у родителей никто не просил.
Многие мои увлечения отец не одобрял. Классе в третьем я стал просить себе новый велосипед. Как ни умолял отца, так он и не купил. Может, это было связано с тем, что на старой квартире разъезжать негде: везде машины, прохожие. Да и дом на оживленном месте. Пытался просить велосипед, когда переехали на новую квартиру, тут-то никаких машин поблизости, все равно получил отказ. Тем не менее весной и летом вместе с друзьями я отправлялся в велопутешествие. Обычно ездили в Козий парк к радиозаводу. Там хорошие дорожки и много простора для гонок.
Как-то весной в Козьем парке я встретился с родителями. Они не спеша прогуливались и мирно беседовали. Миша сидел в коляске и с любопытством посматривал по сторонам. Наша команда вихрем пронеслась мимо. Я едва смог быстро затормозить и остановился. С лица катил пот.
— Ты чего здесь делаешь? – удивленно спросил отец. Взгляд его опустился на велосипед.– А это откуда?
— Дали покататься,– неохотно ответил я,– мы здесь часто бываем. Ну, ладно, пока.
Я толкнул велосипед и бросился догонять своих…
Мать с отцом и ребятами часто гуляли в лесу недалеко от нашего дома. Сейчас через лес проложили дорогу, конец которой уперся в Удмуртскую. Тогда же дороги не было и в помине, только одни тропинки, разбегавшиеся в стороны от узкой просеки. Каждая тропинка обязательно выводила на какую-нибудь поляну. Одну из таких полян мы облюбовали под футбольное поле. Во время матчей, продолжавшихся в летнее время с утра до ночи, я иногда видел, как вдали прогуливались отец и мать, толкая перед собой коляску, где сидел самый младший брат.
<…>
…Где работал отец, я узнал лишь к окончанию школы. Краем уха я слышал, что он ходил в издательство, в какие-то редакции. Потому на все вопросы, где работает мой отец, я отвечал односложно: в редакции.
Классу к восьмому я узнал, что отец пишет стихи. Показалось странным. Несерьезное дело. У всех отцы как отцы, работают на заводах или разъезжают на машинах, крутят баранку, а мой – пишет стихи. Как взрослый человек может заниматься стихами?
<…>
Работа отца мне казалась странной. Уходил он к половине десятого, к десяти, а для нормальных людей это слишком поздно. Возвращался часам к шести или в седьмом. Тоже ненормально. Обедал дома, обычно в час или в два, но не регулярно.
На старой квартире я наблюдал, как отец отправлялся на работу. Он выходил из подъезда, быстро поднимался по пологой горке до телефонной будки, стоявшей на углу «белого» дома, оборачивался, смотрел на окна, махал рукой и быстро удалялся. У конца асфальта еще раз оборачивался, еще раз махал рукой и окончательно терялся среди других людей.
По дороге на работу отец никогда не пользовался транспортом, а поскольку издательство и редакции находились тогда на Пастухова, то он шествовал почти по всей улице Труда, минуя «Детский мир», «Подарки», «Дом обуви». Ходил быстро, даже стремительно. Словно внутри разжималась невидимая пружина, сообщавшая энергию ускорения и без того легкому телу.
…Энергичная и легкая походка отца запомнилась многим. Я, например, удивлялся целеустремленности, с которой отец отправлялся на работу. Он внутренне собирался, весь вид выражал решительность и непреклонность: лицо сурово и непроницаемо, словно в маске-броне, лишь тонкие ноздри едва подрагивали при дыхании. Но когда по дороге отец встречался с друзьями, знакомыми, мгновенно останавливался, лицо светлело, глаза улыбались; тут же слышался смех, шутки. Отец преображался мгновенно и словно принимал собеседника в объятия своей души: расспрашивал, что-то доказывал… Уходил так же неожиданно, как и останавливался. Попрощается, повернется и стремительно летит дальше…
<…>
В другой раз отец меня уж совсем удивил. Как-то поздней весной возвращались мы с ним домой из Центра, где случайно встретились. Сели на трамвай, тронулись, едем. Доехали до поворота на улицу Толстого, вдруг отец достает из кармана плаща спичечный коробок, ручку и что-то записывает. Почти одновременно с этим поворачивается впереди сидящий незнакомый мужик и спрашивает. Флор ли он Васильев. Отец молча кивает головой и пишет дальше. Мужик начинает расспрашивать отца, отец отвечает, кивает головой, а сам продолжает писать. Мужик все не может отстать, но, слава богу, скоро сходит. Через остановку я спросил отца:
— Ты его знаешь?
— Нет, впервые вижу, он ведь спросил имя.
— Да,– я как-то это совсем выпустил из вида,– а что ему надо?
— Просто заинтересовался,– отец обыденно махнул головой и пожал плечами,– любитель стихов.
— Как это он с тобой заговорил,– я от удивления даже отстранился от отца. Мне бы в голову никогда не пришло разговаривать с писателями в трамвае.– Ты его не знаешь, он тебя не знает.
— Ну и что? – отец пожал плечами.– Почему бы ему не поговорить со мной?
— А что ты писал на коробке? – я похлопал отца по карману, куда он спрятал спички.
— Стихотворение.
— Как? Здесь? Во время разговора? – воскликнул я.
— Да. А что? Если пришло в голову, почему бы и не записать!
— Ну и ну!– не нашлось слов у меня.
Я решил, что дома, наверное, отец перепишет с коробка в блокнот. Да и как на таком маленьком коробке можно записать стихотворение?
Оставшуюся дорогу ехали молча. Отец утомился, сидел отрешенно, что-то обдумывал.
<…>
…Вдруг отец перечеркивал одно слово, другое, сверху надписывал третье. Строка искривлялась, походила на бронепоезд с башнями и локомотивом из заглавной буквы.
Иногда перечеркивалась целая строка, а то и строфа.
Отец писал быстро, и буквы с необычайной скоростью подгонялись друг к другу, сочетались в арабскую вязь, образуя слова, строки. От букв и строк рябило в глазах, но многие из них, не успев родиться, тут же гибли – отец беспощадно вымарывал их, а на свободное место уже спешила другая гвардия.
— Па, как это ты пишешь стихи?
— Очень просто. Сажусь и пишу.
— Но ведь я не сажусь и не пишу, и если б сел – все равно не написать.
Отец посмотрел на меня, но промолчал.
— Вот ты же пишешь! У тебя что-то в голове есть,– продолжал я.– Вот как это получается?
— Мне нужно создать образ,– начал отец.– В сознании появляется нечто,– отец изобразил это «нечто» руками.– Назвать его я не могу, потому что это образ, Я должен описать.
— Стихами,– догадался я.
— Стихами. Одно слово описывает образ с одной стороны, другое – с другой.
— А-а, понятно,– закивал я головой.– Слово за словом, строчка за строчкой, и образ полностью описывается.
— Нет, не совсем. Полностью не описать. Но приблизиться к сути образа – можно. В стихах как происходит,– отец слегка наклонился над столом и на пальцах объяснял, что происходит в стихах.– Стихотворение напишешь, передашь образ, но только передашь не до конца. В словах остается нечто неуловимое. То, что не говорится, но словами – передается. Вот если сможешь это передать, значит, опишешь свой образ.
— А, понятно,– сказал я.– А можно ли написать стихотворение из одного слова?
— Можно,– уверенно ответил отец,– если найдешь такое слово, передающее образ…
…Отец смотрел на меня такими глазами, словно ему удалось решить сложное уравнение. Некоторое время он смотрел на меня, потом склонился над столом и принялся за работу.
Я смотрел в окно и обдумывал слова отца… Поэт в чем-то наивный человек, коль скоро ему присуще образное мышление, характерное для детей. А значит, поэт каждый раз видит окружающий мир заново.
За окном падал снег, покрывая усталую землю. Он повсюду очертил резкие контрастные границы. Вдали чернели деревянные дома.
Было тихо. Наступала зима.